Вокруг них скрипел сквот, ветер свистел в окнах.

– Почему ты считал его стремным? – настаивала Людивина.

– Он… он на самом деле стал стремным. Правда.

– А что, раньше был не такой?

– Вообще, он был тихий. Но какое-то время назад стал… странным, совсем.

– В каком смысле? Что-то делал странное?

– Говорил странно. Раньше мы иногда болтали, ходили вместе на де…

Панк понял, что сказал лишнее, и прикусил губу.

– Раньше вы ходили вместе на дело, – договорил Алексис. – Нам плевать, не волнуйся. Нас интересует только он, я же сказал. Ну так что? Чем он так тебя застремал?

Питбулю было трудно говорить открыто. Он держался настороженно – типичный наркоман. Алексис стал настойчивее вытягивать из него слова:

– Слушай, либо ты осчастливишь нас и выложишь все, что знаешь, и тогда ты проведешь остаток ночи здесь, спокойно, без нас, либо я закрою тебя на пару суток, чтобы ты не мог ширнуться. Посмотрим, в каком состоянии ты будешь завтра вечером! Поверь, в четырех стенах без дозы ты скоро захнычешь, как тот дебил!

Страх ломки, страх остаться без привычной дозы снял все барьеры – зависимость была сильнее любой дружбы, любых страхов, любых тайн, и Питбуль сдался.

– Он изменился. Раньше он был неразговорчивый, но ничего парень. Ему можно было доверять. Ну, почти. Больше, чем обычно доходягам, которые здесь оказываются. Но в последнее время он изменился. Он перестал разговаривать. Только ругался на всех, оскорблял. Гаш с нами почти не курил. В нем появилась… самоуверенность. И… ненависть. Настоящая ненависть. Не такая, как у всех нас… Чувствовалось, что он вот-вот сделает что-то жуткое. Он покончил с собой? Честно? Я даже удивлен. Думал, он готовит что похуже! Скажем… похищение детей из школы или что-то в этом роде.

– А он что, говорил тебе об этом?

– Нет, но когда изредка говорил со мной, то прямо… жуткие вещи. Я сам анархист, для меня не проблема спалить всю систему! Но он ненавидит людей. Это было нечто!

– Ты знаешь, что с ним случилось? Что его так изменило? – спросила Людивина.

– Его новые знакомые. Он познакомился с какими-то мутными людьми, точно говорю.

– Кто такие?

– Не знаю, он не говорил. Я только знаю, что пару месяцев назад он познакомился с каким-то типом и тот стал его новым приятелем. Этот парень плохо на него повлиял.

Людивина и Алексис обменялись понимающими взглядами.

– Имя знаешь? – спросил жандарм.

– Нет.

– Ты его видел?

– Ни хрена я не видел. Джо о нем не говорил. В самом начале обмолвился, а потом – все. Но знаю, что виделся он с ним часто.

– Где они познакомились?

– Да сказал же, понятия не имею! – завелся наркоман. – Ничего не знаю!

Алексис быстрым движением схватил его за ухо:

– Будь паинькой и отвечай на вопросы! Если я сочту, что мало узнал, то отведу тебя в камеру, и там ты почувствуешь все прелести ломки, поверь мне!

– Но я же вам все рассказал! Ничего не знаю! Джо урод! Якшался с какими-то упырями!

Почуяв, что тут есть что-то еще, Алексис решил действовать настойчивей; надавив парню на саднившую скулу, он повысил голос:

– Какие еще упыри? Я думал, там был только один. Что еще сказал тебе Жозеф?

Питбуль тяжело задышал, нервно потирая подбородок о плечо.

– Дозу хочется? – Алексис усмехнулся. – Чем раньше ты выдашь мне все, что знаешь, тем быстрее мы расстанемся. Впрочем, чего ты боишься? Жозеф мертв!

– Их много! – прошептал наркоман.

– Как это?

– Джо был у них под колпаком. Я уверен.

– С чего ты взял?

– Он постоянно говорил о них.

– О ком это?

– Я не знаю! Он никогда не называл их по имени! И… и он взял с меня слово.

Борясь с нерешительностью Питбуля, Алексис наклонил голову, сделал взгляд еще более грозным.

– На самом деле он заставил меня поклясться. Под угрозой.

– Угрозой чего?

Наркоман с трудом сглотнул слюну. Он обратил свои темные зрачки к жандармам, как бы прося о помощи.

– Он сказал, что, если я не стану это делать, они придут и заберут меня. И мне будет больно.

– Кто придет? Что ты должен делать?

– Поддерживать свет.

Питбуль попытался встать, но ему мешали наручники. Алексис взял его под локоть, помог подняться. У парня прощупывалось каждое ребро грудной клетки.

Панк медленно прошел в комнату возле лестницы и указал на тяжелую доску, прислоненную к стене.

– Отодвиньте ее, – сказал он.

Алексис отодвинул доску и с трудом нащупал края двери без ручки: из-за граффити их почти не было видно. Подцепив край ногтями, он открыл дверь и увидел то, что когда-то было ванной. Плитка, сбитая почти везде, мерзкая грязная ванна, дыры вместо унитаза и раковины.

Несколько десятков свечей медленно догорали, согревая комнату.

Свечи были повсюду. На полу, на малейшем выступе.

Там, где раньше висело зеркало, виднелась пожелтевшая стена.

И на ней – огромный красный символ.

*е.

Дрожащий голос Питбуля зазвенел, перекрывая завывания ветра:

– Это какая-то религия. Он приказал мне жечь свечи, пока я жив. Иначе они придут и будут меня мучить. Это гребаная религия. И они ее фанатики.

8

Дети с криками гонялись друг за другом, тряся игрушечными пистолетами. Казалось, они не замечали холода. Они играли в войну, несмотря на все протесты родителей, играли так, словно это было сильнее их, и сейчас, воскресным утром, когда осеннее солнце изо всех сил пыталось согреть землю, эта природная потребность заполонила всю центральную аллею Ботанического сада, расположенного в самом сердце Парижа.

Летиция Дабо, высокая блондинка с волосами, собранными сзади лентой, обняла своего мужа Сеньона.

– Почему у тебя всегда такие… странноватые идеи? – спросила она.

– Странноватые? – переспросил басом великан.

– Например, есть мороженое в стужу или водить детей гулять в парк в сибирские холода! Я предлагала то же самое три недели назад, когда была хорошая погода, а ты сказал, что тут скучно!

– Только дураки не меняют своего мнения. Посмотри на детей! Им нужно было выплеснуть энергию.

Натан и Лео, близнецы-метисы, бегали среди другой малышни. Спонтанно образовался целый клан. Девочки сами потихоньку отошли, чтобы найти игры поспокойней. А тут все вопили, смеялись, обменивались всякими игрушками, пластиковыми пистолетами, иногда по-дружески мутузили друг друга, а потом радостно «убивали» под настороженными взглядами девочек, обсуждавших кукол или готовку.

«Да уж, много еще придется поработать пацифистам и феминисткам над изменением поведения человека! Оно постепенно стало частью его генов, – подумал Сеньон, наблюдая за происходящим. – Интересно, – спрашивал себя жандарм, – был ли человек от рождения инстинктивно жесток, склонен к войне, скор на убийство, благодаря чему поднялся на вершину пищевой цепи, или же он стал жестоким по мере развития цивилизации, помечая свою территорию, подчиняя других, все более входя во вкус собственности и власти? Было ли насилие присуще человеческому роду или стало результатом поведенческой эволюции? Ведь ни один живой организм до сих пор не вел массовую войну против большого количества себе подобных, не стремился к истреблению другого, да еще и представителя той же расы».

Сеньон очнулся от размышлений, увидев, что Летиция заговорила с соседкой по скамейке. Ну, теперь у них беседа минут на десять, не меньше.

Удачный момент. Он засунул руку под пальто и нащупал картонную папку. Он нагнулся к жене:

– Детка, пойду поищу туалет – ты присмотришь за малышами?

Он поцеловал ее в лоб и смылся.

Иногда он винил себя за то, что привирает жене. Не обо всем ей рассказывает. Но реакция жены бывала непредсказуемой. Так что иногда приврать по мелочи не страшно. Да она и не поймет, даже если ей все рассказать. Он и так в последнее время нечасто появляется дома… А тут еще в разгар семейного досуга хочет улизнуть, чтобы поработать сверхурочно, пусть и совмещая работу с детьми… Летиция такого не простит.